СТРАШНЫЙ СЧЕТ  

Татьяна Четверикова

Протокол заседания тройки НКВД времен 1937-1938 годов больше по­хож на реестр. Слева – порядковый номер, фамилия, сведения о человеке, уместившиеся в 6-10 строк, справа – вердикт: расстрелять, 10 лет лишения свободы, освободить с зачетом предварительного заключения. Последнее намного реже, чем первое. Из протокола нельзя извлечь ничего человеческого: ни обсуждений, ни сомнений, ни доводов: реестр и подписи членов тройки.

… Как им спалось после такой работы?.. Но это эмоции, а вот факты. 22 октября 1938 года – это было одно из последних заседаний – тройкой рассмотрены дела на 320 человек. Хотя слово «рассмотрены» здесь неумест­но. Нельзя за несколько часов вникнуть в судьбы 320 человек, определить их степень виновности или невиновности. Даже если каждому уделить одну минуту, это и то займет более пяти часов. Но тройка доблестно справилась: 90 человек были приговорены к высшей мере наказания, остальные – к раз­ным срокам лишения свободы.

Протокол № 70 – особенный, он венчает «многотрудную» операцию НКВД по ликвидации многочисленной и разветвленной сети разведорганов Финляндии. Агентов вражеской разведки находили везде: в Седельниковском и Тарском, Большеуковском и Шербакульском, Калачинском и Зна­менском, Саргатском и Большереченском районах, находили в Тюмени и Тобольске, которые тогда входили в состав Омской области. Были враги и, что называется, под самым носом – на строительстве пединститута и жило­го дома облисполкома в Омске. Маскировались они под строителей, печни­ков, грузчиков, лесорубов, сапожников, колхозников… Была, правда, рыба и покрупнее: начальник станции Чаны Омской железной дороги Матвей Петрович Ахонин (обрусевший вариант финских имени и фамилии: Матти Ахонен). Этот даже сумел пробраться в партию, а сам «засорял ж.-д. транс­порт классово-чуждыми элементами, занимался диверсионно-вредительской работой…».

«Классово-чуждым» элементом был и Василий Матвеевич Хирс. Ро­дился он в Сибири, в Калачинском уезде, по национальности – финн, днем – колхозник, вечером – лютеранский священник. А ведь Бога большевики отменили!

В основном же попавшие в жернова органов НКВД но нескольким де­лам, заведённым на «агентов финляндской разведки», были перебежчиками. В начале тридцатых, когда в Финляндии была страшная безработица, они в поисках работы уходили за кордон, а получали ссылку. Когда, хлеб­нув советского рая, пытались вернуться, попадали в лагерь. Большинство из них были «вне подданства», т.е. совершенно бесправными людьми. В таком же положении оказывались и те, кто переходил нелегально границу из идейных соображений. Были расстреляны по приговору тройки Юхан Столт – финн, некогда состоявший в Норвежской рабочей партии, сослан­ный в село Иванов Мыс Тевризского района, член компартии Финляндии Онни Русско, в ссылке рубивший лес в том же Тевризском районе.

Встречаются в этом скорбном списке и русские фамилии. Их всего семь, один эстонец – Эдуард Сольман, супружеская чета Цаки Зислис и Фатима Гольдман – румыны. Но все они пересекли советско-финскую границу, а значит работали на разведку Финляндии. И будто бы не было гражданской войны, отколовшей от Российской империи значительные территории, буд­то бы не разрывались из-за этого родственные связи, не ломались человеческие судьбы. Если «оттуда» – значит враг, И пусть Николай Арсентьев был постоянным участником забастовок рабочих в Финляндии, преследовался полицией, семь раз арестовывался. Он вернулся на Родину, чтобы сна­чала быть сосланным в Тару, а после быть расстрелянным «за связь с фин­ской разведкой».

Охват был таким широким, что попал во враги народа даже приехавший в отпуск к отцу в родную Орловку Калачинского района Иван Клемберг, проживавший на острове Сахалин и работавший там в рыбтресте. Вспомнили, что отец его был некогда «зажиточным крестьянином». Отца, которому уже перевалило за шестьдесят, тоже взяли. Правда, не расстреля­ли. Сыну дали пять лет лишения свободы, отцу зачли в наказание срок предварительного заключения. Хоть и природные финны, но свои, сибирские.

Протокол № 70 был подписан 22 октября 1938 года, а уже в январе следующего начался пересмотр дел. Вероятно, шиты они были такими бе­лыми нитками, что даже высокому начальству бросалось в глаза. Многие из осуждённых финнов были освобождены: кто-то в результате судебных разбирательств, кто-то по постановлению органов НКВД о прекращении дела «за недоказанностью». Но девяносто жизней уже невозможно было вер­нуть, еще около двадцати человек умерли, не дождавшись пересмотра дела, один – Вейно Лескинен – покончил с собой, выбросившись из окна во время допроса. Но и выбравшиеся из тюрьмы долгие годы несли на себе страшную мету произвола. Реабилитированы полностью они были полвека спустя.

Прокурорское заключение от 30 ноября 1999 года: Лескинен Вейно Фёдорович, 1906 года рождения, был арестован 5 февраля 1938 года Колоссовским РОНКВД… Будучи привлечен к ответственности по статьям 58-6 и 58-10 УК РСФСР, «он в процессе допроса у следователя выбросился из окна, но при задержаний, был убит при оказании сопротивления. Материалами уголовного дела его вина в шпионаже не доказана, а антисоветская агитация не является преступлением, поэтому он подлежит реа­билитации посмертно».

… Нет, никогда не привыкнуть к этим папкам, хранящимся в архиве ФСБ. Каждая из них, даже самая тонкая, хранит печать времени и челове­ческую трагедию. Вот и эта, не очень объёмная папка с материалами дела П-10596. Впервые открыта она 6 февраля 1938 года, а захлопнута на долгие годы 22 октября того же года. И внутри неё три трагических судьбы.

Одна из них оборвалась 20 марта 1938 года в пять утра отчаянным прыж­ком в окно, две другие – в октябре того же года – по решению тройки НКВД.

Все трое были финнами, все трое верили в то, что в Советском Союзе человек свободен и счастлив, а, главное, – у него есть работа, которой он может прокормить себя и свою семью. Сотнями переходили в начале 30-х советскую границу уставшие от безработицы и голода люди. Тем более, что Финляндия ещё совсем недавно была частью России. Переходили и попада­ли в цепкие лапы НКВД. В каждом видели шпиона и диверсанта: за неле­гальный переход границы почти каждый получал три года ссылки в отда­лённый район страны, а потом – жизнь без гражданства, без документов, вечным изгоем. А уж когда по всей стране начался поиск «врагов народа», спастись у финских перебежчиков не осталось ни малейшего шанса. Даже месячная загранкомандировка почти всегда гарантировала 58-ю статью, а уж нелегальный переход через границу – тем более.

В деле П-10596 сохранилось два протокола допроса Вейно (Вайно) Федоровича Лескинена. Пятый, от 5 февраля 1938 года, уместился на одной трети стандартного листа: в нем один вопрос и один ответ. Вопрос стандар­тен: «Следствие располагает сведениями, что вы систематически занимались контрреволюционной агитацией против советской власти и восхваляли ка­питалистический строй». Ответ не менее стандартен: «Нет, я этого не при­знаю, потому что я против соввласти агитацию не проводил и капиталисти­ческий строй не восхвалял».

Далее следует протокол очной ставки с Хасаненом от 18 марта 1938 года, на которой уже сломленный и, вероятно, испытавший на себе все «методы» дознания Андрей Иванович покорно повторяет: «На очной ставке в присутствии обвиняемого Лескинена заявляю, что весной 1936 года рабо­тал на строительстве школы в Колосовском районе, в частной беседе наеди­не Лескинен мне сказал, что является шпионом финских разведывательных органов, с тех пор я и проводил с Лескиненом шпионскую деятельность фин­ских разведывательных органов до дня нашего ареста». Заметьте, ничего конкретного, никаких фактов, только общее обвине­ние!

На вопрос следователя, признает ли Лескинен себя виновным, отвеча­ет: «Категорически отрицаю свою причастность к финским разведыватель­ным органам и заявляю, что я к финским разведывательным органам никакого отношения не имел и не имею. Показания обвиняемого Хасанена на очной ставке отрицаю». На этом очная ставка, если верить протоколу, за­кончена.

А через два дня, в пять часов утра произошло то, что на языке поста­новления о прекращении следствия звучит так: «Будучи на допросе 20 мар­та с/г обвиняемый выбросился из окна, при задержании оказал сопротивле­ние и был убит…». Протокол осмотра места происшествия позволяет пред­ставить хоть в какой-то мере, что произошло на грани ночи и утра 20 марта 1938 года: «Во втором этаже окротдела НКВД (в г. Таре – Т.Ч.) в комнате № 21 выбито летнее, и зимнее два стекла большого размера, обнаружены следы человека в садике, в который выходит окно второго этажа 21 комна­ты, расстояние от окна до места нахождения следов человека, одетого в валеные пимы, – метр, дальше след проходит к загородке, высота которой со­держит около полутора метров, с другой стороны загородки след исчезает, т.е. его отпечатки не видны ввиду обледенения снега на тротуаре и дороге. При объяснении курсанта Омской школы А. установлено, что 20 марта 1938 года в 5 часов утра им производился допрос обвиняемого Лескинена, после­дний сильным прыжком бросился в окно и совершил побег…». А вот из акта осмотра тела: «… волосы темно-русые, глаза открытые, рост 1 метр 87 см. Одет: пиджак из хлопчатки, две рубашки, брюки, кальсоны, пимы валеные, на рубашке имеются свежие следы крови». Две пули получил обвиняемый Вейно Лескинен, отчего и наступил «смертельный исход».

Кем же был этот парень, решивший разом оборвать все муки и издева­тельства. Ведь он прекрасно понимал, что ему не скрыться, не убежать, раз уж в урмане, в Колосовском районе, нашла его жесткая длань НКВД. Вейно Лескинен родился в 1906 году в Финляндии в городе Элзинге, имел профес­сию маляра, был женат на русской девушке Лиде, что работала продавцом сельпо в Логиново Колосовского района. Вот, пожалуй, и все, что можно узнать из анкеты. Есть и уточнение: перебежчик, из рабочих. Значит, свой, из пролетариев. Да, видно, когда начинается борьба против собственного народа, «своих» не бывает. Недаром столько чекистов закончили свой путь в подвалах НКВД!

Вейно погиб, а для рыбака Андрея Хасанена из той же Колосовки и шофера Эйно Юккело из Больших Уков путь на Голгофу ещё не был окон­чен. Чудом сохранилась в папке с делом П-10596 тюремная фотография Андрея Хасанена. Сколько боли, муки и безысходности в его глазах! Уж он ли не сторонник советской власти! Полтора года в гражданскую воевал на стороне Красной армии, сам из крестьян-бедняков, профессия самая что ни на есть мирная – строитель-каменщик. Бежал в СССР от безработицы, а потом – ссылка, жизнь без документов и права выехать куда-либо.

Первый допрос – 5 февраля 1938 года, та же треть страницы: не при­знаю… капстрой не восхвалял… контрреволюционной агитацией не зани­мался… А вот 4 марта следователь задаёт вопрос, больше похожий на мягкое увещевание: «Своим упорством на следствии и отрицанием принадлеж­ности к разведывательным органам вы показываете себя квалифицирован­ным шпионом, скрывающим свою и других лиц разведывательную работу, проводимую в СССР в пользу Финляндии, тем самым усугубляете свою вину перед советской властью. Следствие требует от вас правильных и подроб­ных показаний». Никакой логики, полный абсурд! Но обвиняемый тут же отвечает: «Да, не желая скрывать от следствия своих преступлений, я убе­дился в бесцельности дальнейшего запирательства, решил рассказать все известное мне о шпионской работе…». Как добивались такого «просветле­ния», мы теперь знаем. И еще раз доказывает неслучайность таких призна­ний то, что начало протокола допроса Эйно Юккело от 9 марта 1938 года слово в слово совпадает с протоколом допроса Андрея Хасанена. Детали и разночтения пошли потом: один Андрей – был завербован в городе Сордовало начальником полиции Иормаком, другой – в городе Котка началь­ником полиции Кивихарью. Андрей пересекал сухопутную границу, Эйно – на моторной лодке – морскую. Оба получи перед «заброской» в Союз не­кие суммы в финских марках. Если у Андрея в Союзе жены не было, то Эйно перебежал в Союз с женой. Оба хлебнули достаточно, чтобы пожалеть о своём бегстве с Родины, и оба пытались нелегально возвратиться, были задержаны и отправлены в Сибирь, а зимой 1938 года их, а также их товари­щей по несчастью собрали по всем сёлам и объявили шпионами. Вероятно, те, кто вёл следствие, не предполагал, что кто-нибудь когда-нибудь загля­нет в папки с делами осуждённых и увидит неприкрытый произвол и безза­коние, творимые сотрудниками НКВД. Из протокола Эйно Юккело: (на вопрос, с каким заданием он был заброшен в Союз) «Остановиться в Ленин­граде, устроиться на авиационный завод, информировать о его работе и настроении рабочих». Как будто тому, кто вёл допрос, непонятно: никогда бы на военный завод человека «с той стороны» не взяли. И такого абсурд­ного задания разведка вражеской страны дать не могла. Был у следствия ещё один факт «шпионской деятельности» Эйно. Он признается: «… во вре­мя этапирования в Тарскую тюрьму, в дороге, написал своей жене письмо, в котором просил, чтобы она сообщила финскому консулу в гор. Москву, что всех финских перебежчиков арестовывают». На это следователь вопроша­ет: «Скажите, как вы рассматриваете данное вами сообщение финскому кон­сулу об аресте финских перебежчиков?». И, вероятно, уже сломленный след­ствием человек отвечает: «Да, такое сообщение было бы шпионского харак­тера».

Нет, не это должны были расслышать в словах Эйно и других финнов, поверивших рассказам о свободе в Союзе, представители карающего ведом­ства. С горечью рассказывает обвиняемый, что дважды оформлял докумен­ты на принятие гражданства СССР, ответа же не получил. Потому и хотел обратно, что считал: «… финские перебежчики все пропадут с голоду, доку­ментов нам никогда никаких не дадут, мы будем здесь жить постоянно и не сможем никуда выехать, нужно просить консула, чтобы нам разрешили вы­ехать обратно в Финляндию…». Это тоже из протокола допроса. Нет, не человеческую трагедию, а злобный умысел видели во всем сотрудники Тар­ского НКВД. Да и что там несколько десятков иностранцев-финнов, когда тысячами отсылались на расстрел свои, родные: русские, украинцы, казахи, татары… И тоже за шпионаж, контрреволюционную деятельность, антисо­ветскую агитацию. А для правдоподобия, хотя, это «правдоподобие» явно смахивает на плод больного воображения, придумывали всяческие «шпи­онские страсти». Подумать только: начальники полиции разных городов вместо того, чтобы наводить порядок и бороться с преступниками, вербуют безработных в шпионы, дают заведомо невыполнимые или абсурдные зада­ния (информировать о делах в таёжном колхозе, например), платят им день­ги, да ещё и подпольные клички дают! Из протокола А. Хасанена: «… я являюсь руководителем шпионской группы, по-фински такой человек назы­вается «кешкуш», в переводе на русский язык означает «центральный». Это самое «кешкуш» якобы присвоил Андрею начальник полиции Иормак. Был свой «нелегальный псевдоним» и у Эйно Юккело.

По делу с Хасаненом, Юккело и Лескиненым проходили ещё несколь­ко финнов-перебежчиков. Им тройка определила: по 8-10 лет лагерей, они вышли живыми из мрака 1937-1938 годов, а год спустя начался пересмотр дел. Их рассматривали в судебных заседаниях, где обвиняемым предостав­лялось право рассказать правду и о себе, и о методах следствия. Многие были освобождены «за отсутствием состава преступления». Но для троих исход этой истории был смертельным: Лескинен выбросился из окна и был застрелян, Хасанен и Юккело приговорены в октябре 1938 года к высшей мере наказания тройкой НКВД по Омской области. Все трое посмертно ре­абилитированы в конце: 90-х годов, через 60 лет после смерти.

… И ничего не знают в далёкой северной стране о судьбе своих близких семьи Андрей Хасанена и Вейно Лескинена, ушедших за кордон в тяжёлые времена, а также родные Эйно Юккело: брат Армас и сестра Виола, дети Атсара Юккело. Сколько тяжёлых дум передумано, сколько свечей возжено у икон, сколько надежд не осуществилось – один Бог ведает.

Первый документ, лежащий в папке с делом П-8383 – постановление о пересмотре следственного дела в отношении 12 человек, осуждённых по ста­тье 58-6-10-11 УК РСФСР, помеченное 20 января 1939 года, далее идут три списка. Первый – из четырёх фамилий: Эйно Кеяло, Хуго Куханен, Вилго Хонканен, Урхо-Эмиль Лаакса. В отношений их «следствие закончено, и обвиняемые осуждены». Это своеобразная фигура умолчания. Все четверо приговором тройки УНКВД по Омской области от 22 октября 1938 года приговорены к высшей мере наказания и расстреляны. Словом, фразу из постановления надо читать так: «что сделано, то сделано, людей не вернёшь».

Далее идёт ещё один список из пяти фамилий: Ялмар Каркайнен, Олави Юхала, Иван Хацкалевич, Сайма Солонеми. В отношении этих людей следствие прекращено, и они освобождены.

И, наконец, третий список граждан, в отношении которых «необходи­мо проводить дальнейшее следствие»: Арви Тиянен, Иван Куула, Эйно Пумпула и Пруно Сиркия.

Следственные материалы, касающиеся их выделены в особое произ­водство. Скажу сразу, не пройдёт и трёх недель, как все четверо будут осво­бождены из-под стражи по ст. 204 «б» УК РСФСР за недоказанностью обви­нения и покинут омскую тюрьму, где содержались долгие месяцы…

Арви Тиянен, 28 лет, чернорабочий, родился в местечке Энсо Выборгской губернии. На родине был комсомольцем, состоял в физкультурных орга­низациях. В Омске жил на Арктической улице. Арестован в конце февраля 1938 года. Допрашивается первый раз (если верить материалам дела) через месяц. Может быть, этот месяц в тюрьме нужен был для того, чтобы сло­мить человека, дать ему понять, что он совершенно бесправен.

Арви «сознается» не сразу, вначале рассказывает о себе, о том, что пе­решёл границу в поисках работы. Но вот ключевой момент: «… как я уже сказал в своих показаниях, которые я давал днём 26 марта…».  Значит про­должается допрос уже ночью. Обвиняемый «созрел» за сутки (только Богу известно, что это были за сутки для Арви) и начал признаваться: в комсо­мольскую организацию на родине вступил с провокационной целью, това­рищей «сдал» полиции, а когда «закончили работу по разгрому партийной и комсомольской организации», дали ему на дорогу 200 марок и послали для разведывательной работы в СССР. Арви признается, что должен был писать письма с разведывательными сведениями, но он «ни одного письма не написал и сам от него (человека, завербовавшего Тиянена –Т.Ч.) ни од­ного не получил».

Так многомудрая финская разведка ничего и не выведала о Новоураль­ском совхозе Павлоградского района Омской области! Но это не помешало Арви получить по приговору тройки УНКВД 10 лет лишения свободы.

Но уже в январе 1939 года его вновь допрашивают в тех же стенах и задают те же вопросы. Но вот ответы другие. О вступлении в комсомол: «Я охотно пошёл, так как у меня до этого было желание». О контактах с поли­цией: «Я им ничего не сказал (о деятельности комсомольской организации – Т. Ч.), хотя они применяли ко мне пытки». О переходе через границу: «Я был безработным и нужно было искать какой-нибудь выход, чтобы можно было существовать, а поэтому я решил перейти нелегально границу в СССР и устроиться на работу». О своих признаниях: «Показания являются вы­мыслом, и Куркело (который якобы завербовал Арви – Т. Ч.) не является сотрудником полиции, а он работал в местности Энур в качестве ученика каменщика». Следователь не задаёт вопроса, а обвиняемый не поясняет, почему он оговорил себя. Вероятно, им обоим это понятно, как понятно и нам, спустя годы.

Уже 10 февраля следствию ясно: «уличающих данных о проводимой Тияненом шпионской деятельности или а/с агитации в деле не имеется, а поэтому…: из-под стражи освободить, следствие прекратить, изъятые при обыске личные документы, вещи и деньги выдать на руки».

Похожие документы содержатся в деле и на других граждан. Пруно Сиркия. Два раза переходил границу, первый раз советские пограничники отправили его назад. Из-за безработицы вынужден был торговать из-под полы контрабандным спиртом. Вновь попытался перейти границу. На этот раз удачно. Хотя можно ли назвать удачей концлагерь, ссылку, невозможность вырваться на родину, когда уже ясно: в Союзе счастья и благополу­чия не достичь. По протоколу допроса от 25 марта 1938 года Сиркия – ко­варный шпион и диверсант, завербованный «неизвестным водником». По протоколу 1939-го – рабочий человек, которому, в сущности, немного надо. Стабильную работу, уважение товарищей, семью. В Омске Пруно был же­нат «фактическим браком» на русской женщине, работал мозаичником облстройтреста, даже был бригадиром. Спустя несколько месяцев после полу­чения своей «десятки» он пояснял, что фамилия человека, который его яко­бы завербовал, вымышлена, такой личности совсем не существует. А вер­нуться на родину он хотел, потому что в ссылке, а он отбывал ее в совхозе № 159 Большереченского района, «жилось очень плохо в материальном по­ложении, зарплату не выдавали, пришлось жить без денег, по-русски я очень плохо понимал». Это подтвердил и работавший с Пруно на стройке Федор Чермянников: «Он был неразговорчив с русскими, потому что по-русски он хорошо разговаривать не мог». Это как бы само по себе снимало с Сиркия одно из обвинений – антисоветскую пропаганду.

Плохо владел русским и ещё один фигурант дела о финских шпионах и антисоветчиках – Иван Куула. Ему также дали десять лет лишения свободы в 1938 году и освободили в начале 1939 года. О нем свидетель Чермянников тоже сказал: «Он был какой-то неразговорчив и замкнутым». Простим пи­савшему протокол стилистическую неточность, главное, в протоколе есть фактическая точность: Куула русским языком не владел. Но зачем-то финс­кой разведке нужны были такие «резиденты». Ивана завербовал некий Манинен из г. Кокола. Правда, в 1939 году Куула пояснил: «Все ранее данные мной показания являются неверные и вымышленные, и я отрицаю их толь­ко поэтому». И опять-таки за протоколом осталась причина, по которой Иван себя оговорил. А ведь жизнь Куулы после долгих мытарств, наконец, начала складываться неплохо. Работал на строительстве дома облисполко­ма, неплохо зарабатывал, выступал на областных лыжных соревнованиях, получал призы и премии (да и не мог финн быть плохим лыжником!) Иван говорил своему земляку Кяркянену (тоже осуждённому тройкой, а после освобождённому), что в Союзе ему «живётся хорошо». Что и подтвердил теперь уже свидетель, а не обвиняемый Кяркянен на следствии 1939 года.

Между молотом и наковальней оказались четверо, проходивших по делу П-8383, а также их многие соотечественники, бежавшие от голода и безыс­ходности в Союз и обретавшие здесь ссылку, концлагерь, а то и смертный приговор. Арви Тиянену, Пруно Сиркия, Ивану Кууле, а также Эйно Пумпуле, который также отказался от своих показаний 1938 года, повезло. Их крестный путь, начавшийся 28 февраля 1938 года, закончился 10 февраля следующего. Многим же не удалось дождаться пересмотра дела, кто был расстрелян, кто умер в тюрьме. Не знающим, как проходило следствие в сталинских застенках, могло бы показаться, что люди слишком легко отка­зывались от данных ранее показаний, а следователи слишком легко верили в то, что подследственные оговорили себя. Но и те, и другие знали, что за фигурой умолчания стоят бесчеловечные пытки и буквально выбивание при­знаний в контрреволюционной деятельности.

Как сложилась жизнь вырвавшихся из застенок УНКВД, неизвестно. Хотелось бы верить, что нашли они своё скромное человеческое счастье, а год страданий, нравственных и физических, забылся, как дурной сон. Если это вообще возможно.